ВСЁ О ЖИЗНИ
Стихи без глаголов
Вежливая медленность маршруток
Злая неуклюжесть мерседесов
Страшная начитанность блондинок
Буйная фантазия старушек
Лёгкий поцелуй велосипеда
Сладострастье боли под лопаткой
Странная прическа рогоносца
Мягкость электрического стула
Честность государственной газеты
Бескорыстие свиньи-копилки
Аппетитность колбасы без мяса
Красота последних книг Донцовой
Виртуозность женщины-таксиста
Наглая застенчивость мигрантов
Вежливость мужчины с автоматом
Добрая улыбка педофила
Чуткая находчивость таможни
Скучная улыбчивость нудиста
Праздничный порядок на дорогах
Бешенство железной табуретки
Злобное предательство домкрата
Мудрое бесстрашье идиота
Сладкая наивность бюрократа
Ласковая нежность вышибалы
Громкое раскаянье садиста
Безупречность вкуса людоеда
Грация и шик Армагеддона
Блеск и нищета всего земного.
ГОРЬКИЙ МЁД
Судьба и суд
Жизнь – прошлых лет переизданье…
И всё-таки, как ни крути,
Мне не уйти от воздаянья,
От строгих судей не уйти.
Они во мне – и надо мною,
Они – никто, они – я сам…
Да, трудной тяжестью земною
Я весь прикован к небесам.
Пожалуй, каторги не легче –
Идти сквозь время налегке,
Изгибы, взлёты русской речи
Сводя к прямой, простой строке.
Но – мимо жизни, счастья мимо
Легла, как путь, в мирской пыли
Строка – скамьёю подсудимых
От края до конца земли.
Я осуждён. Вердикт был краток:
Меня простит один лишь Бог.
Но Бог таится вне грамматик,
Как сострадательный залог.
– Ступай. Живи, не зная тягот,
Пой, радуйся, что жизнь проста, –
Ведь всё равно все мысли лягут
На белый эшафот листа!
Но, в глубине скрывая пламя,
Как бы губами шевеля,
Под окаянными стопами
Дрожит, дрожит, дрожит земля…
Палач топор свой подымает,
Клокочет зев, хрипит гортань,
Но некий голос заклинает
Торжественно:
– Пророк, восстань!
И все века промчатся в танце,
Передо мной теряя вес,
И смысла нет просить: «Останься!» –
У исчезающих небес…
Я холодею, в сердце видя,
Как, не предчувствуя беды,
Уходит в воду Атлантида,
Встаёт град Китеж из воды,
Кружится в пляске Саломея,
И на потоп взирает Ной,
И Цезарь падает, бледнея,
На мрамор, кровью залитой…
И ветер, каторжный и резкий,
И снегом омским жизнь полна,
И отразится Достоевский
В зеркальной пропасти окна…
Все дни свои, разлуки, встречи
Вношу я в строгий каталог,
Но – по теченью русской речи
Плыву, как сорванный листок…
И речь, что требует отваги, –
Не про себя, не для себя,
И в каждой строчке на бумаге –
Мой суд, сужденье и судьба.
Воробьиная ода
Воробей, ты – великая птица…
Юнна Мориц
Неужели тебя мы забыли?
Для меня ты всегда всех живей –
Спутник детства, брат неба и пыли,
Друг игрищ и забав, воробей!
Ты щебечешь о небе, играя,
Неказистый комок высоты, –
Сверху – небо, внизу – пыль земная,
Между ними – лишь ветка да ты!
Как ты прыгаешь вдоль по России
На тонюсеньких веточках ног –
Серой пыли, особой стихии,
Еретик, демиург и пророк.
В оптимизме своем воробейском,
Непонятном горам и лесам,
Научился ты в щебете детском
Запрокидывать клюв к небесам.
Воробьиною кровью живее,
От мороза дрожа, словно дым,
Я, как ты, ворожу, воробею,
Не робею пред небом твоим.
И зимой, воробьясь вдохновенно,
Не заботясь, как жил и умру,
Я, как ты, воробьинка вселенной,
Замерзая, дрожу на ветру…
Но, пока ты живёшь, чудо-птица,
На глухих пустырях бытия
Воробьится, двоится, троится
Воробейная правда твоя!
Чудак
Вспоминая Адия Кутилова…
Во мне живёт один чудак,
Его судьба – и смех и грех,
Хоть не понять его никак –
Он понимает всё и всех.
Смуглее кожи смех его,
И волосы лохматей снов.
Он создал всё из ничего –
И жизнь, и слёзы, и любовь!
Из туч и птиц – его костюм,
А шляпа – спелая луна.
Он – богосмех, он – смехошум,
Он – стихонеба глубина!
Чудак чудес, в очках и без,
В пальто из птиц, в венке из пчёл,
Он вырос ливнем из небес,
Сквозь небо до земли дошёл!
Он благороден, как ишак.
С поклажей грешных дел моих
Он шествует, и что ни шаг –
И стих, и грех, и грех, и стих!
Он стоязык, как сладкий сон,
Как обморок стиха без дна.
Смеётся лишь по-русски он,
А плачет – на наречье сна.
Пророк вселенской чепухи,
Поэт прекрасного вранья,
Он пишет все мои стихи,
А после – их читаю я!
Он – человек, он – челомиг,
Он пишет строчки наших книг,
Он в голове живёт моей
И делает меня сильней!
Ухо Ван Гога
Поэма
Наш мир стоит на Боге и тревоге.
Наш мир стоит на жертве и жратве…
У жертвы, выбранной жрецами в боги,
Перевернулся космос в голове.
Его холстов бессмертные ошибки –
Зрачка безукоризненный каприз:
Плывёт над садом облако улыбки,
И в облаке струится кипарис.
Пылает ухо в пурпурном закате,
Кровь виноградников пьянее книг,
И пузырится звёздами хвостато
Ночного неба чёрный черновик.
Сухой голландец, тощий и небритый,
Сам для себя – дурдом, дурман и страх,
Взирает на подсолнечье с палитрой,
Сжимая трубку старую в зубах.
Он слышит сердцем звуки небосмеха,
Он ловит кистью Божий смехолуч,
И ухо отзывается, как эхо,
В ушах листвы и в раковинах туч.
Он совершит святое разгильдяйство –
Мазком к холсту пришпилит высоту.
Джокондовское снится улыбайство
Подсолнухам, врисованным в мечту!
Звенит над храмом небо колокольно,
Чтоб нам зрачки от скуки протереть,
Но всё же вечно смотрим мы – невольно –
Туда, куда так больно нам смотреть!
Прозрачная идёт по склону лошадь,
И жалуется ей сквозь холст Ван Гог,
Что башмаки его устали слушать
Рассказы неоконченных дорог…
Творец в сверкальне сна полузеркален.
С холста струится солнечная кровь.
Мозг гения прозрачно гениален,
И сквозь мозги сквозит сквозняк богов!
2
Вот он идёт – не человек, – дурман,
Дурман небес, чудачества лекало.
Он пьян, давно упал бы он в бурьян,
Когда б за крылья небо не держало.
Он пьян, но не от нашего вина,
А от другого, – горше и суровей.
Кровь виноградников всегда красна,
Как солнце, конопатое от крови.
Он пил всю ночь глухой абсент легенд.
Полынный вкус небес во рту дымится.
Абсент легенд – священный элемент,
Он миражам даёт черты и лица!
А рано утром, только он проспится,
Увидит Бог, живой в его зрачке,
Как солнце сквозь подсолнухи струится,
Бушует, пляшет в каждом лепестке!
Пусть барабанит в жилах кровь-тревога,
Пусть грают птицы, небо вороша, –
Подсолнечье – вот небеса Ван Гога!
Подсолнухи звенят в его ушах!
Художество не худо. Всё – оттуда,
Где метеор – взамен карандашей.
Да, вот такая амплитуда чуда –
От неба до отрезанных ушей!
Вдохновение
…Оно приходит словно ниоткуда
И сразу всем становится для нас.
Оно – тревога, трепет, вера в чудо,
Доступное для наших душ и глаз.
И вот – ты пишешь, и бумаги груду
Ты переводишь за какой-то час.
И ты прямей становишься и выше –
Прямей дождя, сильнее муравья.
В твоей душе звучит всё тише, тише
Та мысль, что жизнь – не чья-то, а твоя.
И ты стихом – не кислородом – дышишь
На грани бытия и забытья.
И ты готов всю жизнь бродить по кругу,
Ища одну, но верную строку.
Петлёй сомкнется круг – и нет ни друга,
Ни дома, ни удачи на веку.
Ты – рыцарь без удачи, без испуга,
Так радуйся, судьба! Merci beaucoup!
И вот уже грузнее стала поступь,
Ведь тяжесть мира – на плечах твоих.
Ты с губ сдираешь песню, как коросту,
Ты мал, как атом, и как мир, велик.
И всё на свете так легко и просто –
Кабак, вино, петля, предсмертный крик…
...Пиши, строчи, иди во тьму тропою,
Которую ты должен описать,
Любуйся, как и жизнью, и тобою
Жестокая играет благодать,
Ведь это – всё, что можно звать судьбою,
И это – всё, что счастьем можно звать!
В краю непуганых поэтов
В краю непуганых поэтов,
в краю неспугнутых богов
слова бесчисленных сонетов
звучат с бесчисленных Голгоф,
и – вопреки законам света,
не зная смысла своего,
идут, идут на смерть поэты
и не боятся ничего.
Всё просто, как слова из песни.
Сиди, терпи, строчи, твори,
Родись-живи-умри-воскресни
На счет солдатский: ать-два-три.
Живи, пока хватает хлеба,
Пока, стремясь протечь в века,
Стучится в нёбо, словно в небо,
Одна колючая строка…
Поэт распят. В петле Иуда.
Пилата мучит боль в башке.
А мы надеемся на чудо –
Вот-вот, сейчас, невдалеке…
Воскреснув, мы идём по водам,
Как по своим черновикам,
Во славу весям и народам,
На смех богам, на страх векам.
Поэты – злы. Стихи – полезны.
Стихи – нужны, поэты – нет.
И пляшем мы от бездны к бездне
Среди созвездий и планет,
И ищем песни, что не спеты,
Средь вороха черновиков
В краю непуганых поэтов,
В краю неумерших богов.
Ода цветным очкам
Как-то вышел я из дому рано
В разноцветных, узорных очках –
И услышал пространный и странный
Смех и шёпот на всех языках.
Что нам злиться, дичая, волчая?
Каждый год, каждый день, каждый час
Небосад за окном расцветает,
Небоцвет вырастает из глаз!
Раскудрявились птицы-морозы,
Снегокрыльями машет восход.
Сквозь молочные строчки березы
Я качаю в себя небосвод.
Ветви ветра изогнуты змейно,
И вприпрыжку летит сквозь мой смех
Мир – китайный, индийный, корейный,
Мир всемирный и мирный для всех!
Мадригал балерине
В ритме призрачного танцевальса,
Изменяясь, блистая, шутя,
По мирам и по сценам скитайся,
Беглый ангел, девчонка, дитя.
Ты танцуешь на сцене, как в храме,
В танцевейной лучистой пыли,
И пронизан тугими ветрами
Перекрёсток небес и земли.
Страшный суд твой и вечные муки –
В каждом жесте заломленных рук…
Ты одета в блестящие звуки.
Свет вбирает тебя, как паук.
Танцевальство твоё необъятно,
И клубится столбами в судьбе
Свет, сплочённый в движенья и пятна,
Над тобой, сквозь тебя и в тебе.
Ты безмерна в своём первозданстве,
И звучат на ином рубеже
Продолжение мысли в пространстве,
Продолжение тела в душе.
И, пространствуя, волею тёмной
Одевается в танец и звук
Образ жизни, смертельно огромной,
В каждом жесте заломленных рук.
* * *
Я пишу. Рву бумагу. Ломаю графит карандашный.
И с бумаги не вытереть чёрных графитовых слёз.
Но, быть может, одно лишь поэту действительно страшно—
Притворяться, что больно, когда тебе больно всерьёз…
Притворяться, кривляться, страдание изображая,
Чтоб себя убедить, что вся боль—это только игра…
И себя обвинять, как в театре, и, руки ломая,
Декламировать стих, что написан был кровью вчера.
О главном
Жила душа, была душа,
То молясь, то слегка греша.
Писала стихи, еле дыша,
Шла, то командуя, то дрожа,
Босыми пятками по лезвию ножа.
Но в целом жизнь была
Вроде бы как
Хороша.
Жила душа, была душа,
Вершила дела, постоянно спеша,
Думала думы, то легки, то угрюмы,
Свое былое на исповеди потроша.
Но грехи отпускались,
И душа прояснялась,
И грешила снова, чертей смеша.
Ещё душа на работу ходила,
Какие-то речи там говорила,
Бумаги подписывала, цифирь вела, –
Дела, дела, дела…
Делалось дело, а душа не смела
Перечить телу, что обнаглело.
И терпела.
И однажды получила премию душа
И пошла в ресторан, от счастья дрожа, –
Отпраздновать полученный доход
Так, чтобы помнить весь год.
И думала душа, пирог кроша,
Что жизнь, оказывается, хороша!
А смерть, притворясь пирогом, на столе ждала,–
Скорей бы пора для нее пришла!
И ойкнуло тело, и обалдело,
И околело, и душа перечить не смела.
Скорая помощь быстро прилетела –
Но оказалось, что нет ни шиша
Там, где должна была быть душа.
Междусловие
Между чёрным и белым,
Между белым и чёрным –
Путь, прочерченный мелом,
Путь от Бога до чёрта.
Путь по линии тонкой,
Путь по лезвию бритвы –
От лица до иконки,
От стиха до молитвы.
Топ да топ – осторожно,
Словно малые дети,
Из «Нельзя» в «Невозможно»
Мы идём по планете,
И планета кружится, –
То уснёт, то проснётся, –
Между смертью и жизнью,
Между тенью и солнцем.
Я молчу, недопевши,
И курчавятся нервы,
Словно провод сгоревший,
Между небом и небом,
Между правдой и правдой –
Нашей правдой и вашей –
Кровь-любовь, игры, прятки,
Смерти полная чаша.
Наши встречи и споры –
Только игры пустые
Меж солистом и хором,
Меж умом и стихией.
И молчим мы, не зная,
Есть ли что-то родное
Между адом и раем,
Меж морозом и зноем.
Но спускается небо
На дворы и дороги,
Глупо, нежно, нелепо
Лгут дожди-недотроги.
И курлычут несмело
Сизари – все без счёта –
Между чёрным и белым,
Между белым и чёрным.
Горький мёд
…Чтоб вековечно собирали пчёлы
Мёд Одина, хмельной и горький мёд.
Л.Мартынов
Мёд Одина, хмельной и горький мёд!
Тебя искали воины, пророки,
А находили – те, кто пишет строки,
В которых жизнь известна наперёд.
Мёд Одина! В нём – горький хмель высот,
В нём – город, рынок, улица, деревня,
В нём – правда, жгучая до воспаленья,
А кто его вкусил, – тот чужд вселенной,
И кто его простит! И кто поймёт!
Мёд Одина, хмельной и горький мёд!
…Всё дальше, дальше проникает взор
В земную плоть, в пороки и в пророков,
Он не боится сплетен и упрёков,
Всё – вопреки, и всё – наперекор!
И речь кривится, на губах дрожа,
И набухает в жилах кровь-тревога,
И горбится, пророчится душа,
Как чёрный ворон на плече у бога.
И в сердце потаённый скорпион
Яд мудрости неслышно источает,
И пусть душа пока ещё не чает,
В каких созвучьях отзовётся он!
Ведь я – не человек, а только взор,
Который Бог во тьму вещей простёр –
Всем вопреки, всему – наперекор!
Я обретаю сам в себе права
На слово, на пророчество и кару,
Но тотчас снисхожу из торжества
В глухую ночь немеркнущего дара.
Дар принесён! Постигни смерть и муку,
Чтоб ощутить, сам этому не рад,
Как небо, обернувшееся звуком,
Нам проникает в мышцы, в кровь, в талант;
Как, всей вселенною в ночи вспылив,
Господь течёт потоком метеорным
В ладони нищим, хитрым и упорным,
Кто понял непростой Его мотив.
Сквозь сумрак быта я звучу темней,
Чем в сердце индевеющая стужа.
Но пустота, укрытая во мне,
Не принимает пустоты снаружи.
Чужую примеряя слепоту,
Я рифмой вижу лучше, чем глазами
Ту музыку, что гибнет на лету
Сквозь пустоту, зовущуюся – нами.
И я, слагая строки про Него,
Жду в темноте имён, сродни могильной,
Когда бумага вспыхнет от того,
Что я пишу на тишине стерильной,
Ведь там, где замерзает тишина,
Стоит Господь, Дающий Имена.
И всё – наперекор, и всё – вперёд!
На сильных мира плавится порфира,
Когда они, законов правя свод,
Вычёркивают ангелов из мира.
Их вычеркни – и станешь сам нулём,
В который вписан мир, лишённый Бога.
Ты – ноль, вещей далёкий окоём,
В ночи ночей безвестная дорога.
А я – пишу, на раны сыплю соль…
Чернильница бездоннее колодца!
Я чувствую, как головная боль
Из одного виска в другой крадётся,
Дрожит рука, кружится голова,
И всё вокруг – смешно, грешно, нелепо…
На языке – слова, слова, слова,
А дальше – только небо, небо, небо.
Я не надеюсь, что меня спасут
Все те, кому я помогал на свете, –
Поэт – чудак, насмешник, божий шут,
И кто его поймёт! И кто ответит!
Я не ищу в сердцах людей сродства, –
Мёд Одина не знает кумовства.
Я только повторяю назубок
Слова мои простые – ВЕК, БЕГ, БОГ.
Поэт – лишь звук, звучащий мозг планеты,
И кто его поймёт! И кто ответит!
Минуют нас и слава, и напасти, –
Я сам в себе, не в них обрёл права.
Для нас – отрава, а для прочих – сласти,
От них грешно слабеет голова.
Да минут нас и слава, и напасти, –
Безвкусные и приторные сласти!
А я иду своею тропкой длинной
Среди всемирной звонкой чепухи
И собираю щебет воробьиный
В серебряные, звучные стихи.
Я собираю говорок базаров,
Весёлый треск вселенской суеты.
В нем – Слово, и Пророчество, и Кара,
И плеск ручья, и шорох пустоты.
Поговорим о том, с чем я знаком,
О том, что в мире ведомо немногим, –
О странном привкусе под языком.
О боли под лопаткой. И – о Боге.
Всегда чужой живым, всегда живой,
Я вписан в круг небес вниз головой.
И я пишу, – поймите, господа, –
Для тех, кто с небом не играет в прятки,
Кто тишину Последнего Суда
Услышит между строк, в сухом остатке.
Сдвигая облаков небесный фронт,
Я вижу мир, прозрачный и весёлый,
Где вечно собираем мы, как пчелы,
Мёд Одина, хмельной и горький мёд!
|